«Четыре матерных слова как главные эвфемизмы России»: профессор Марина Загидуллина - о свободе и литературе

В топе информационной повестки - заголовки о культуре отмены, инициативах депутатов в области образования, запрете книг и признании журналистов иноагентами. Мы поговорили с медиаисследователем, профессором, доктором филологических наук, преподавателем факультета журналистики Челябинского государственного университета и когда-то школьным учителем Мариной Загидуллиной о том, что сейчас творится в медиа, как к этому относиться и к чему это приведет.

— Чем отличаются сегодняшние дети от тех, что были 20 лет назад? Или от пришедших в университет пять лет назад? Правда, что они стали хуже?

— Дети те же самые. Конечно, я вижу какие-то поколенческие отличия. Прежде всего – другой тип межличностной социализации у самих детей: они больше актуализируют горизонтальные связи в сетях, в переписках. Поколение 50 лет назад – это двор, игра на гитаре. Но и сейчас эта культура, живая, человеческая, осталась – не надо преувеличивать, что дети вообще не собираются для живого общения и из сети не вылезают. Неправда.

Может, этого стало меньше, но дети тусуются, просто не во дворе, в каком-нибудь фастфуде. А что касается развития детей, ничего не меняется. Не лучше, не хуже. Не продвинутее, не отсталее.

Да, они не смотрели «Белое солнце пустыни», и что? Если следующее поколение не владеет тем набором культуры, каким владею я, оно некультурное? Поражает такая логика.Мы живем в разных временных потоках, разных культурных средах. Да, должно быть какое-то ядро культуры, которое будет передаваться. Типа культурной ДНК страны или даже человечества… Но нет никаких волшебных 100 книг, 100 фильмов, 100 компьютерных игр, которые должен каждый прочитать, посмотреть, проиграть. Просто не существует.

— Но язык нового поколения меняется. Взрослые пеняют ребятам за переписки и общение эмодзи и картинками. Дети безграмотные?

— Это не вопрос грамотности, это вопрос о культуре письма… Я бы сказала так: пишут современные дети в 500, в 1000 раз больше, чем писали дети моего поколения. Я писала в школе на уроках русского языка, ну и три письма в год ручкой на бумаге, чтобы отправить по почте. Мало. Современный ребенок утром просыпается и начинает писать, засыпает, дописывая что-то в пять утра. Так устроена современная коммуникация. Он пишет весь день!

Я как-то строила прогноз: вообще уйдет письменная культура, все будут отправлять голосовые сообщения, потому что так быстрее. Но продолжают писать! И это немножко повернуло мою концепцию панмедиатизации, в которой я предполагала, что язык потихоньку уйдет: люди начнут когда-то мысли читать, потому что скорость жизни увеличивается, все больше развиваются технологии.  

Моя внучка – главный экспонат молодого поколения, я на нее смотрю: бешеная скорость набора текста с клавиатуры маленького телефончика! Тык-тык! – и все, набрала. Запятые – архаика, которая реально уходит, и не стану с этим спорить. Никто не пишет: «Доброе утро, (запятая) дорогой». Все пишут: «доброе утро дорогой еда в холодильнике». Все с маленькой буквы, никаких знаков препинания! Быстрее.

— Но это разве не убьет ту самую русскую культуру, за которую у нас радеют чиновники, депутаты и люди в интернете?

— Они сами почитали бы хоть что-нибудь – я бы рада была. Убить культуру невозможно никакими отменами, никакими деградациями — ничем невозможно ее убить! Томас Карлейль считал, что когда-то забудут даже самых великих: Шекспира, Данте. Культура может быть забыта, если ее потенциал, воплощенный в одной классике, перетечет в другую классику.

У культуры всегда будет «Золотой век», и он всегда будет лет 200 назад. И вот когда «Золотому веку» станет 300 лет, он уйдет: ни Тургенева, ни Пушкина не будут читать, кроме как в филологических школах. Потому что ты открываешь «Героя нашего времени» Лермонтова, и тебе не нужен переводчик. Но когда потребуется перевод на современный русский – произведение архаизируется. Останутся какие-то отдельные перлы типа «Евгения Онегина», которого бережно переведут на новый русский язык, как англичане переводят своего Шекспира.

— Насколько уникален феномен эзопова языка в русской культуре? Все заметили, как вещи называют не своими именами: не «падение», а «отрицательный рост», например. С чем это связано в современном медиапространстве?

— Эзопов язык, эвфемизмы – это когда мы что-то запрещенное или неприличное замещаем намекающим на это, но выглядящим поприличнее. Отдельная тема, как выкашивалось слово «война». Но как нам быть с Толстым? Трагикомическая страница в нашей культуре. 

На самом деле в языке такого навалом, так было всегда: русский язык постоянно жил в эвфемистичных моделях, он весь на табу (и они не обязательно политические). Например, полное табу на сексуальное – мертвая тема – по-русски ничего никак не называется.

Можно матерные слова использовать, которые как палочка-выручалочка на все случаи, но этими же матерными словами можем говорить: мы бьем врага, мы поссорились с начальником, я в восторге от этого фильма. И все эти смыслы успешно выражаются одним словом! Не являются ли четыре матерных слова самыми главными эвфемизмами нашей страны?

Мы их заблюриваем, но на самом деле они универсальны, в том числе и эмоционально.

— Насколько вообще реально запретить россиянам использовать слова, например, из другого языка? Некоторые политики просто в ужасе от слов «кринж», «треш», «краш».

— Почти все, что ты видишь в городе, обозначается словами с запада, а почти все, что в быту, – с востока. Язык - губка! Достоевский использовал эвфемизм: «Всемирная отзывчивость русского человека». Я бы сказала: тотальная беспринципность русского языка. У него нет устоя «держаться за свое», ему все нравится, потому что это конструкторский язык: приставки, суффиксы, окончания. Японские, английские, немецкие слова – они обрастут приставками, окончаниями и мигом русифицируются.

Раньше говорили «лажа», а теперь - «кринж». Все - новое слово появилось! Но и его забудут, другое придет, не обязательно английское. Например, японская культура выдавит все, появится какое-нибудь «мика» – к ней русский язык мигом приделает приставку, корень, суффикс, окончание. И совершенно новое и русское слово. И новое поколение будет что-нибудь такое говорить: «Ну что вы, не можете говорить на исконном русском языке? Есть же “карамакаси”, классическое русское слово». И докажи им, что это Япония. Я шучу, конечно, но на самом деле это работает примерно так. 

Ну, не можете вы ничего с этим русским языком сделать! Потому что язык – это система, а не инструмент в чьих-то руках.

Да, что-то можно подтесать: не говорите «война» в публичном пространстве. Но сейчас я это говорю - и язык не присыхает в ужасе к небу. Вспоминается «Гарри Поттер», в котором имя Волан-де-Морт нельзя было произносить, а когда его слышали, то в ужасе оборачивались. Как оскорбление святыни. Короче, я поводов для паники не вижу.

— Депутат Госдумы Дмитрий Вяткин предложил убрать из школьной программы «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, так как автор не только «высосал из пальца» многие факты, приведенные в книге, но и пытался получить премию за то, что «вымарал собственную Родину в грязи». Как вы относитесь к такой инициативе?

— Нужно разделить на две части это высказывание. Первая: личное мнение человека, который зарабатывает политические очки на правой повестке. Вторая: в школьной программе никогда не было этого произведения, оно было включено во внеклассное чтение, учителя никогда не давали его целиком. У них нет на это часов! — извините за мой преподский жаргон. «Архипелаг ГУЛАГ» — это целая энциклопедия лагерной судьбы: Солженицын собрал разные кейсы, истории, и вот ты идешь по его главам, вырисовывается картина, которую автор хотел сделать максимально полной. Что-то вроде меморандума… Ну, куда включить все эти истории, как? Он собрал их в книгу. В ней нет сюжета, в ней нет реального героя, кроме лирического. С детьми читать это бесполезно.

Когда раздались голоса: «Зачем «Архипелаг ГУЛАГ» в школе читать?» — это были уже голоса не правой повестки, а голоса людей, которые здраво смотрят на вещи и понимают: если ты кормишь 15-16-летних детей скоропалительным чтением этого произведения, ничего, кроме отвращения, ты вызвать не можешь. С этой точки зрения не надо включать в программу такие произведения.

Оно было включено на левой конъюнктуре, когда модны были антисталинское разоблачение, демократическая перестройка и т. д. Тогда учителя за головы схватились. И на такой же конъюнктуре оно может уйти безболезненно для списка литературы. Если там останется «Один день Ивана Денисовича», этого будет достаточно; хотя скучновато для школьников, но читатель проживает один полный день с мужиком, который оказался в лагере. Конкретно и понятно. Есть композиция, сюжет, герои, характер, учитель знает, что поделать с этим «Одним днем Ивана Денисовича». А про внекласску: да уберите вы «Архипелаг ГУЛАГ», оставьте «Колымские рассказы» Варлама Шаламова. Маленькая форма, повествовательная, легко читается. Все не прочитал, но два-три эпизода осилил.

— Какие книжки, по-вашему, стоило бы включить в школьную программу или убрать из нее?

— Я про это много думала. В XIX веке была интересный педагог Христина Алчевская. Когда только земскую реформу провели в 60-х годах, грамотность стала всеобщей, даже людей из беднейших семей бесплатно учили грамоте, она написала книгу «Что читать народу?» на примере женской школы, в которой преподавала работницам. Она критиковала классическую русскую литературу, которая тогда была современной. Пушкин у нее был — наше все (у него есть что читать народу, сказки его без разговоров надо включать в программу чтения, короткие “Повести Белкина” тоже).

Достоевского, как она пишет, вообще надо метлой выметать из всякой школьной программы. Это израненная, издерганная, психически неустойчивая литература, которая, если у тебя есть хоть один сдвиг в сторону такой нервности, патологии, поможет расцвести ей махровым цветом после первых же 15 страниц. И она говорила: чему он учит? И приводила момент из своей жизни: не может дойти до своей лошади на станции, потому что по улице идет колонна арестантов, гремит кандалами, везде конвоиры — на ту сторону улицы не просочиться. И парень-половой, который моет тарелки в этом трактире, рядом с ней стоит и говорит: «Вот какие же они! Вот так я у Достоевского читал, вот так Раскольников пошел». И она рассказывает, что он с таким восхищением на них смотрел, ей стало понятно, что для него Раскольников, с убийством, каторгой, - это не ужас-ужас-ужас. Он для него путеводная звезда, герой. 

Конечно, идеи Достоевского очень непросто извлечь из тины сюжета. У него «дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей»Цитата из романа «Братья Карамазовы» Федора Достоевского. И в этом весь Достоевский. Ему зло нужно показать равным добру. Ты в Настасье Филипповне черта с два комплекс размотаешь. Она мне стала понятней, когда я «Форреста Гампа» смотрела, а потом «Маленькую жизнь»«Маленькая жизнь» — роман американской писательницы Ханьи Янагихары, 2015 год прочитала: вот она, тяжелая травма детства, маленькая девочка, изнасилованная Тоцким не раз в этом имении. Она даже не воспринимала это как насилие, а как часть своей жизненной программы.

А потом, когда социализировалась, поняла, что в этот дом она попала не из милости, а как игрушка. У нее дорогущее белье — все на свете, но это нужно ему для его ублажения. И когда она осознает, что Тоцкий навсегда в ней убил чистоту, это абсолютно необратимо и невозвратимо, то она и становится разрушительницей, потому что не знает, как себе еще сделать плохо, как еще больнее и страшнее себя измучить. Она не может быть с Мышкиным, потому что он слишком чистый для нее. И в «Форресте Гампе» точно так же – Дженни прямо говорит в один момент на «Выходи за меня»: «Ты не хочешь на мне жениться». И он, остолбенев, смотрит на нее .

Я просто недавно с семьей пересматривала «Форреста Гампа», а моя почти 15-летняя внучка говорит: «Какая мерзкая главная героиня. Она не видит, что он ее любит?» Вот он прожил жизнь, весь на первых обложках, хотя он ничего этого не хотел; и она, которая хочет быть на сцене, но от одного наркотика до другого, от одной постели с идиотом до другой. Внучке это было непонятно. А мне понятно. Понятен Рогожин с Настасьей Филипповной. У внучки сейчас возраст читать «школьного» Достоевского. Но какая Настасья Филипповна, если она «Форреста Гампа» смотрит и не считывает посыл сюжета — тему искалеченной девочки, которую изнасиловал отец, когда она была совсем малюткой? Как эту травму изживать из себя, вынимать? Конечно, не надо детям это читать — в этом нет смысла, слишком рано.

Да зачем вообще детям читать книжки такого уровня? Всегда есть около 10 % детей очень любознательных, острых на мозг, которые реально хотят погрузиться в мир литературы, не пасуют перед трудностями. Каждый десятый, может, меньше, но не больше: так было в 1860-е годы, в моей молодости, сейчас и будет через 100 лет. 

Это те дети, которые при чувстве, что пошло что-то не так в восприятии, перечитают еще раз, найдут в себе силы, будут вникать. И представьте, 90 % детей, которые абсолютно далеки от какого бы то ни было вникания в сложности таких сюжетов. Я преподавала литературу в средней школе еще в Советском Союзе, и детям 16-17 лет в литературе интересны были кейсы межличностных отношений.

— Поэтому так любимы «Отцы и дети»?

— Заходят «Отцы и дети», на ура заходит Лермонтов с его «женщина – это цветок, надышался и бросил на дорогуНеточная цитата из романа «Герой нашего времени» Михаила Лермонтова».

— История Маяковского и Лили Брик?

— Если эту историю рассказывают. А если только «Владимира Ильича Ленина» читают, то маловероятно, что Маяковский заходит. Но Маяковского читают в выпускных классах, и его бунтарский дух не скрывает никакая идеология. Вот он, красный весь, да, правый, но он левый все равно для всех. «Кто там шагает правой? Левой-левой-левой!»Цитата из стихотворения «Левый марш» Владимира Маяковского. На самом деле он воспринимается как контркультура, как оппозиция хоть кому. И это заводит. Это драйв! Но ты понимаешь, что это драйв далеко не филологический. И школьники зачастую ничего не понимают, не считывают референсы, не замечают, как устроен культурный мир кубофутуризма, который он представлял. Но поймут это позже. Это высокая культура.

И, может быть, единственное, что может школа, – это привить интерес к литературе: что там в этих книжках, какие в них открываются невероятные истории и миры. Ты туда проваливаешься и проживаешь на страницах дополнительные жизни, прокачиваешь какие-то свои духовные скиллы, которые больше ничем не прокачаешь. И если тебе эту дверку приоткрыли: «Посмотри», — и ты такой: «А! Здорово!». И ее тут же закрыли: «Все, у нас часов больше нет». И ты ответишь: «Не-не-не, я полезу сам». А нам только это и надо! Полезай сам. Я сама все по-человечески читала много лет спустя после всяких школьных списков. Например, Джойса, когда мне уже было за 50 лет, на английском языке, на раз прочитала, на второй – прослушала, потом на русском, в параллель с Гомером. И после этого я прочувствовала и поняла Джойса, хотя и читала по списку в университете, и на пять сдала, но никакого удовольствия от этой книги тогда не получила.

Школьную программу не книги делают, их у нас больше, чем можно за всю жизнь прочитать. И дело не в том, чтобы я одну выкинула, а другую предложила вставить. Только учителя.Только люди. Если ты харизматичный, то у детей даже от Державина вау-эффект будет, они будут говорить: «Державин - лучший поэт на свете!» (хотя у него и трех слов, понятных для подростка, не найдешь). И ты сделаешь так, что не просто поймут, но и полюбят всей душой! Но ты можешь быть таким учителем, который самое нормальное для детей произведение испоганит, испохабит, испортит и отвратит от него. Все. Литература вообще ни при чем. Только драйверы - те, кто несет ее на своих плечах детям. Это школа и учителя.

 «Анимация не сводится к денежной выгоде»: директор «Союзмультфильма» - о том, как завоевать внимание подростков, санкциях и новых проектах — А в чем тогда феномен уже запрещенного из-за ЛГБТ-пропаганды романа «Лето в пионерском галстуке»? В школе его не преподавали, у него не было «драйвера», но все же книжка была издана тиражом в 250 тыс. экземпляров!

— Это игра на очень простых поверхностных кодах подросткового психоэмоционального взлета – подростки же острые, вся их нервная система близко к поверхности. История про первую любовь, желательно, несчастную, желательно, чтобы один был инвалидом, желательно, чтобы их разлучили, а второго чтобы плита бетонная раздавила… То есть коды трогательного, драматического и трагического. Работают безотказно.

В нашем детстве были такие книги: «Динка прощается с детством»«Динка прощается с детством» — роман Валентины Осеевой, 1969 год, весь от начала до конца Владислав Крапивин. Это все игрушки в подростковую чувствительность, на которую очень легко давить, когда тебе рассказывают о тебе же самом: герой твоего возраста, живет в твоей стране твоего времени. Поэтому, когда уходит время Крапивина, новому поколению «Мальчик со шпагой» «Мальчик со шпагой» — повесть Владислава Крапивина, 1974 год уже не зайдет, хотя эмоции те же, чувства те же. Но даже какая-нибудь условная «у него в руках была бутылка кефира» кажется чуждой. Классикой не стало, но архаизировалось. У нас все время были такие писатели, они уйдут, придут новые, которые будут писать о своем подростковом прошлом, обставлять его безупречными кодами и штампами своего времени.

Книжная культура сильно изменилась: она не такая, как была раньше. Раньше (грубо) в школе приучили читать, потом ты стал читать какие-то книги еще и еще. А теперь приобщение к книжной культуре идет помимо школьной программы. «Отцы и дети», «Преступление и наказание» – это будто не книги, а школьные уроки. А книги – «Лето в пионерском галстуке», «Гарри Поттер» и «Мятная сказка». Это вот то, что заходит в молодежной культуре и подпирается только ценностями круга возрастного, а не наставников. Как только наставники вмешиваются, это уже опять не то.

— Как медиаисследователь, вы замечали, есть ли в стране цензура? Чем она отличается от той, которая была в 1937, в 1960 и в 1991 годы?

— Конечно, есть. Во все времена работала самоцензура. Внутренняя цензура. Если ты журналист издательства, на тебя распространяется цензура твоего главного редактора, и, если твое начальство считает, что нельзя писать на такую-то тему, ты не будешь писать. Внешняя цензура – это институт, специальный орган, как Главлит в СССР или цензурные комитеты в царской России. Книжечку написал, передал в цензурный комитет, там ее всю прочитали, вымарали места, которые нельзя публиковать, печать и подпись поставили, и без них не сможешь отдать в типографию. «Облако вышло перистое. Цензура в него дула», – говорит Маяковский про «Облако в штанах». Он в 1916 году не мог выпустить поэму без купюр, потому что бога касалась, а были запрещены две темы: богохульство и выпады против царского двора.

Нельзя дискредитировать Вооруженные силы России. Но кто за этим следит? Нет никакой институции. И тогда, как исследователь говорю, включается «ручное управление», которое выхватывает отдельные кейсы, устраивает публичные казни (я про штрафы и посадки за лайки и комментарии под постами).

Но 200 человек вокруг тебя сделают то же самое, и их не накажут – слишком много. Когда ты заорешь в суде: «А вот 200 человек сделали то же самое…», тебе судья ответит: «Когда будем рассматривать те дела, тогда и решим. Это вы написали? Вы. Вот это видели в законе? Видели. Нарушение есть? Есть. Вот ваше наказание». Самый справедливый и гуманный суд.

Никто не давил на судью, никто не вызвал судью в специальный кабинет: «Знаете, сейчас придет девочка, ее нужно обязательно осудить». Судья сам открывает свои скучные законы, смотрит в это дело и говорит: «Ну, учитывая то и то, самое маленькое наказание - 30 тыс. штраф». Это я так, к примеру говорю. Так это и работает. И больше ничего. Никаких «заказов сверху».

С 24 февраля 2022 года самоцензура стала жестче. Люди реально затрусили, но часть людей стала играть в веселые игры, стоять с карточкой «Мир».

 Зеленая лента, бдительные бабушки и заявление на альтернативную службу: как уральцы дискредитируют армию и что им за это бывает — Как вам законы о дискредитации армии, об иноагентах? Как это влияет на медиапространство?

— Ужасно влияет. Это внутренняя культура отмены. И мы отменяем не левыми методами (на плечах энтузиастов, как на самом деле культура отмены работает), а институциями.«Хороший пример культуры отмены – «Диссернет». Низовое движение, которое решило отменить, наконец, мошенников. У них не все получилось, но во всяком случае, верхи подняли свои намозоленные попы и ввели какие-то жесткие требования по антиплагиату, например)»

Получается гомогенная среда. Я из такой гомогенной страны вышла и слушала на старом приемничке «Голос Америки», Сева Новгородцев все время сидел в ушах, мы узнали о смерти Высоцкого из этого радио. Но я тогда в Смоленске была, а в Челябинске, хоть закрутись свои колесики на таком приемничке, никакая волна с Запада не долетит.

— Мы можем прийти к этому же?

— Да … Во всяком случае будет очень скучный, причесанный дискурс.

— Потому что у людей есть доступ к интернету?

— Потому что есть прививка свободой у большого поколения, которое еще долго не умрет.Даже если 70 лет продержаться, и то ничего не получится. Я дитя 70-летней культуры Советского Союза, мои мама и папа родились уже внутри Советской системы, моя бабушка родилась за 10 лет до Советской власти и умерла внутри нее. Поколения, полностью увязшие в «тоталитарном дискурсе», и то слушали «Голос Америки»... Люди хотят знать все по-человечески… Думаю, когда среда гомогенизируется полностью, люди захотят знать больше.

— Те самые 10 % «острых на мозг»?

— Больше. Этим 10 % по барабану, в какую блокаду ты их сажаешь, – им утюг будет «Голос Америки» передавать. У них будет источник информации, они без него жить не могут, как без наркотика. А остальные? Из остальных я еще 40 % прибавлю – они будут хотеть большего. Будут искать ходы.

Я готовлю сейчас доклад про взлет российских telegram-каналов во время СВО. Количество их подписчиков увеличивалось прямо на глазах. Люди валом валили, потому что там писали: «здесь отходим», «здесь потеряли», «здесь ребята боролись до последней капли крови», вот столько человек погибло. Да, говорил Конашенков (официальный представитель Минобороны РФ генерал-лейтенант Игорь Конашенков – прим. ЕАН), но люди читали и telegram-каналы. Да, не миллионы. Но у нас миллионам, может, и вообще не интересно все, что там происходит, они и новости не читают, живут свою наполненную ежедневными событиями жизнь.

Я не жду «1984» по Оруэллу. Думаю, это невозможно. Получится внешне подчистить поле, рты заткнуть. Но чем больше людей молчат о том, что они думают на самом деле, тем тяжелее последствия. Об этом написано у Элизабет Ноэль-Нойман в «Спирали молчания».

— И сколько на это нужно времени?

— Каждый раз по-разному. Но ЛотманЮрий Лотман — известный ученый-гуманитарий ХХ века, филолог, культуролог, семиотик. говорил, что русские не способны к третичным культурам, только к бинарным. То есть, когда есть не только «хорошо» и «плохо», но и третий элемент - буферная, серая зона. Потому что плоскость определяют три точки – на них ты стоишь, как трехногий стол. А у русских две крайности. А это всегда... Ты всегда падаешь. Сегодня у них царь – завтра революция; сегодня революция – значит, завтра царь. Швыряет из стороны в сторону – и каждый раз с кровью, с жертвами, с резким обвалом уровня жизни населения. То есть не «вперед и выше», как Горький писал, а в бок и снова. Что-то есть в этой теории. Чувствую, что нам не хватает этого третьего звена, какого-то консенсуса.

— Вы с зарубежными коллегами как-то обмениваетесь опытом?

— Ну, обмениваемся. Сейчас, конечно, сильно уменьшилось количество конференций, но это и от грантов зависит. Мы в промежутке между грантами ждем, когда выиграем следующий. Так что ездим меньше. В онлайн-конференциях мы продолжаем участвовать.

— Что из себя представляет челябинская медиасреда?

— Трудно сказать, совестно, конечно, но у меня на нее почти нет сил. Когда мы изучали Аркаим в медиа, то собрали огромную базу данных: больше 2 тыс. публикаций за все годы. И какое все однообразное, скучное... И может, лишь десяток наберется интересных, ярких публикаций, где видно, что журналист поработал, сделал что-то дельное с этой археологической тематикой, как-то ее подраскрутил, сам вник.

Я теоретик в медиапространстве, зашла в эту тему через Аркаим и ужаснулась: качество публикаций было ниже некуда. Как простой обыватель, я не слышу ничего яркого и интересного. Чувствую, что какая-то нищета духа и мысли образовалась. Это очень печально. Наука – это хорошо, но что ж мы с медиа сделали? Дети-то из университета выпускаются – один лучше другого, но куда мы их отправляем, куда они деваются? Они гаснут.

 «Раскопки уничтожают памятник»: челябинский археолог - о черных копателях, Аркаиме и мифах об арийской расе — Над чем вы сейчас работаете?

— Сейчас мы надеемся выиграть еще один грант на исследование, как представлена тема Аркаима в медиа. Некоторые любят говорить, что на Аркаиме собираются одни эзотерики, молятся богам и так далее. Ну не все, просто их видно, потому что они выделяются поведением, а тысячи нормальных туристов не видно. Мы хотим всех увидеть. Это полезный проект для области, для туризма, для развития Аркаима. А для меня он полезен пониманием, как на самом деле все происходит. Я хорошо знала Геннадия Здановича (археолога, открывшего памятник Аркаим – прим. ЕАН), вижу, как он сейчас маргинализирован, как его «задвинули», как его память никто не собирается увековечивать…

 В Челябинске посмертно издана книга Геннадия Здановича об Аркаиме — Почему?

— Он всегда старался популяризировать археологию. И благодаря медиа он получил стигму, ярлык вруна, шарлатана, человека, который «все наврал» про Аркаим. Он как-то попал на программу «Гордон», в которой все было срежиссировано так, будто он дает Аркаиму эзотерическое толкование (святое место, место силы). Я лично знала Здановича, и он мне плакался после этой программы: «Ой, Марина, вы не представляете, какой это был ужас. Я думал, приду, все людям расскажу, все объясню на большую российскую аудиторию. А меня посадили с какими-то шаманами, напротив посадили академиков, типа Зданович с шаманами против нормальной науки». 

Я хочу съездить на Аркаим как исследователь, чтобы понять, сколько людей мы потеряли из-за этой тупости. Из-за того, что мы ничего там не организовали для обычных любознательных людей, которые туда приезжают. Короче, «пепел Клааса стучит в мое сердце»Цитата из книги бельгийского писателя Шарля де Костера «Легенда об Уленшпигеле», 1867 год, и я хочу разобраться с этим вопросом. Спрашиваешь, зачем я этим занимаюсь? – вот за этим. Наука должна быть личностно ориентированной. Потому что болит сердце. И я готова тратить силы на это. Наука – это твое личное.

Мне кажется, здорово, когда есть сферы незаинтересованного восторга, как их называл Кант. Когда ты просто счастлив… Редко, но такое бывает: я пишу что-то, и передо мной какое-то реальное открытие. Хоп – и все сложилось! И я пишу, и открываю, и не вижу ни дня ни ночи, как поэт пишет стихи! Какая разница, что писать, если ты вдохновлен? И мне не нужно за это денег. Чувствую, что я живу не зря. И жизнь пульсирует где-то в мозгах, чувствую, как нейроны, наконец-то, сработали как надо!